У моей новой станции метро работают два кафе. В одном предлагают пиво и сосиски – там, за столиками на улице, я часто наблюдаю подтянутых загорелых пенсионеров, заказывающих 0.5 светлого уже в полдень. Во втором кафе основной рацион меню составляют торты и мороженое – тут заметно больше мам с детьми или групп девушек и молодых людей. Мороженое подают в стеклянных креманках, шарики украшают горами ягод и сливок – все это надо успеть вычерпать ложками, пока растаявшая башня не стечет на стол.
Поздним вечером и тем более ночью оба места закрыты. Из ночной инфраструктуры – только круглосуточный фрукто-овощной турецкий прилавок, где также продают другие базовые продукты и делают кофе на вынос. Ночью на скамейке у станции часто сидит и бездомная женщина с упакованными сумками и детской коляской. Женщина спит прямо там на скамейке, сидя. В детской коляске живет не сразу заметная такса, которая любопытно высовывается на каждого проходящего и иногда облаивает их. Один раз я оставила этой женщине немного еды – она не проснулась, собака молча меня осмотрела. Второй раз я попыталась дать ей какую-то мелочь – было уже поздно, около двух ночи. Женщина поблагодарила, но уверенно отказалась. Такса облаяла меня в подтверждение слов хозяйки. В ту же ночь я увидела в небе вереницу медленно движущихся светящихся кругов. Мне это напомнило сцену из фильма «Близкие контакты третьего рода». Я долго стояла в сквере рядом с домом, закинув голову в рассматривании объекта -- оказавшимся, в результате, сетью спутников Starlink Илона Маска
В кафе-мороженом у станции на днях мы провели два часа с подругой N., приехавшей из Рурской области на конференцию в Берлин. С N. мы познакомились 20 лет назад, последний раз виделись в 2008 году. Переписывались мы не часто, сообщая друг другу только самое важное.
В 2002 году она закончила школу и приехала в Петербург на практику. Однажды, потерявшись в центре, она шла пешком часами, оказавшись в конечном итоге где-то на окраине города. Она вообще тогда очень много ходила пешком, стараясь узнать новые город и страну, на языке которых почти не говорила -- в том числе, через надписи на домах и улицах.
Сейчас N. практикует несколько поржавевший русский язык с семьей украинских беженцев, проживших полтора месяца в ее доме. Для них она уже нашла новую квартиру, договорилась о детском саде для старшей из двух дочерей. У самой N и ее мужа трое сыновей, большой дом и большой кот. Она преподает немецкую литературу в местном университете, сейчас в Берлин приехала на первую масштабную конференцию в реальном формате с начала пандемии.
В какой то момент разговора за мороженым N вспоминает вот эти две строчки из стихотворения Германа Гессе «Ступени»:
Und jedem Anfang wohnt ein Zauber inne, Der uns beschützt und der uns hilft, zu leben (1)
«Подростковый в общем -то писатель, но вот именно этот отрывок сейчас к месту будет», уверенно говорит она.
Я вспоминаю, сколько строчек запостили мои близкие и далекие друзья с начала войны, сколько новых стихов они написали сами. Как будто именно в поэзии и в религиозных текстах можно было обнаружить смысл происходящего.
Кто-то вернулся к стихам после нескольких лет не-творчества, кто-то вдруг начал цитировать Библию или Тору. Подруга А. перебирала слова, вспоминая, что было написано в Талмуде про убийство одного и многих в баре на Винзаводе в начале марта. Снаружи стояла холодная весна, в баре, по оформлению похожем на светлую летнюю дачу, посетители говорили в основном о войне. Обрывки их разговоров складывались у меня в голове в картину бессилия.
"Что произошло в твоей жизни за последние 20 лет?", спрашивает меня N.
Последние три месяца стерли эти 20 лет, сейчас они не больше чем записи. Настоящее превращает годы в перечисление событий, отношений и передвижений. В прошлом сентябре я переехала в новую квартиру, к концу января я закончила разбор коробок с дневниками, рассказами и рисунками этих 20 лет, разложив их по полкам.
В начале марта я упаковала 1,5 чемодана самого необходимого на первое время.
Будущее скрыто тяжелым занавесом, который ни подвинуть, ни увидеть за ним ни экран кинотеатра, ни театральную сцену, ни зрительный зал. Полтора года назад мы бродили с В. по зданию ДК Кирова – памятнику конструктивизма на Васильевском острове, выстроенном некогда действительно как «дворец культуры» – с кинозалами, театрами, библиотекой, залами для танцев, спортивными клубами. Какую-то часть ДК тогда уже реконструировали, по выходным там проходили «крафтовые» рынки еды, одежды и украшений. Но если на первом этаже уже можно было купить сыр с пажитником и ожерелье из переработанной вощеной бумаги – у продавцов с ухоженными бородами, средства для ухода за которыми также можно было найти на соседнем прилавке, то на втором еще царила пыльная атмосфера храма ушедших знаний. Вместо закрытой библиотеки, книги из которой раздавали жителям всех окрестных домов, пространство занимал магазин подержанной мебели. Там, среди диванов и ГДР-овских мебельных стенок продавались и гигантские вазы около метра высотой – казалось, что в них можно спрятаться. Там же продавались таксидермические тушки животных: лисы, барсука или медведя. Управляла всем этим магазином высокая седовласая женщина, одетая в джинсовый костюм и ковбойские сапоги. Она рассказала нам об ошибках архитекторов ДК – например, как вода накапливается на длинных прямоугольных балконах или как тающий снег подтопляет здание. «Конструктивизм тут был по форме, но не по сути», сказала тогда она.
Женщина провела нас через лабиринты лестниц, показав недостроенную обсерваторию, гримерку и примерочную маленького театра на последнем этаже, парадный зал для бальных танцев – и, наконец, кинозал с обвалившимся потолком. Мы увидели ряды красных соединенных стульев, на которые упали доски и штукатурка – все это было засыпано снегом. Вид кинозала заставил меня тогда застыть на несколько минут в тяжелой смеси жалости и почтения к месту. Пейзаж разрушения, звучащий как единственная нота, являл собой ту самую картину, которую так часто показывали на экране в этом зале когда он был еще кинотеатром.
Я даже не осмелилась сфотографировать это.
And indeed there will be time To wonder, “Do I dare?” and, “Do I dare?” Time to turn back and descend the stair (2)
2.
На острове в Мраморном море у Стамбула в середине марта работает лишь несколько кафе и магазинов. В большинстве из них всегда включен телевизор. Продавцы, иногда с друзьями, детьми или внуками сидят за прилавком, курят, пьют кофе, поглаживая приходящих пушистых кошек и очень толстых собак, напоминающих скорее телят. Главная тема в телевизионных новостях – всегда война в Украине. Пока друзья покупают местное вино в литровых бутылках и сигареты, я не могу оторваться от экрана.
Раньше, в прежней жизни, например в гостиницах или аэропортах, я часто наблюдала разрушения городов в других регионах мира. Сейчас я узнаю эти панельные дома. Я выросла в таком же районе на окраине Петербурга.
Район неформально назывался Веселым Поселком, в 90е годы жить там считалось опасным.
Четыре года назад я провела по району моего детства американскую подругу А., ей район показался как раз очень тихим и зеленым. Он действительно изменился. Среди застройки 60-80х годов, на пустырях, в зеленых дворах построили новые многоэтажные дома. Территория некоторых из них обнесена забором, электронный ключ к которому имеется только у жителей. Во дворах появились новые яркие детские площадки, в длинных девятиэтажных домах вдоль основной транспортной магистрали – сетевые магазины и кофейни.
Магистраль выводит нас из города, вверх на эстакаду, и дальше вниз в леса и поля, где в последние годы открылся, а сейчас закрылся магазин IKEA. Через арки девятиэтажных домов можно попасть во внутренние проходы вдоль пятиэтажных хрущевок и редких «домов-точек», «разбросанных» в соответствии с идеями градостроителей прямо посреди буйных зеленых зарослей. Сейчас их стало меньше, и жители пытаются сохранять зеленые насаждения. Во времена моего детства они боролись не за деревья, а против них, требуя рубки или самостоятельно спиливая мощные зеленые ветки, препятствующие проникновению столь востребованного в городе света в темные квартиры.
Из окон моей комнаты, через детскую площадку, на которой тогда обитали и мамы с детьми и местные выпивающие персонажи, был виден точно такой же как у нас пятиэтажный дом. В окнах его последнего этажа можно было наблюдать отсветы долгого заката, когда стекла квартир застилались золотым цветом. В одной из комнат работал телевизор, освещая окна изнутри. Я придумывала истории жизни обитателей тех квартир и разыгрывала их имеющимися куклами. Реальную жизнь соседей увидеть через окна было невозможно – особенно в этот предзакатный час. Смотря на освещенные стекла, я также представляла, как с другой стороны, за всеми домами, мостом и рекой садилось солнце. Это было самое красивое время дня.
В таких же районах выросли многие из тех людей, кто буквально сейчас принимает решения о бомбежках и осаде городов в Украине.
Thou shall not. Помогает ли это сейчас?
После кадров с места военных действий на турецком телевидении начинается дискуссия экспертов. В ней теперь уже аналитики в костюмах обсуждают варианты дальнейшего развития событий.
Я сама иногда выступаю в подобной роли.
Мы выбираем какой-то аспект, абстрагируемся, «расширяем перспективу». Как сделать это, одновременно находясь внутри и снаружи истории — чтобы не говорить только о чувствах? Как уметь сидеть прямо?
Teach us to care and not to care Teach us to sit still (3)
3.
В начале июня в Бонне мы сидим с Y. на деревянном помосте у бывшего здания Бундестага, сейчас это место проведения одной из конференций ООН. Мы окунаем ноги в мокрую от вчерашнего дождя траву, по ней как цапли аккуратно выхаживают делегаты, разговаривающие по телефону под обнимающим ранне-вечерним солнцем. Итальянский, английский, китайский. Все языки смешиваются на траве, убегая вслед торопящимся дроздам, сосредоточенным на выискивании свежих насекомых. Справа за забором, огораживающим здание – набережная Рейна, на ней бегуны, велосипедисты, просто спокойно фотографирующие прохожие – я стану одним из них через пару часов. С того уровня, на котором мы сидим, реки почти не видно, но мы знаем что она есть.
Y. вспоминает ее жизнь в Подмосковье в январе 1993 года, тогда их, группу немецких школьников, приехавших по обмену в Троицк, поселили в Звездный городок. Моя собеседница сосредоточенно выискивает в памяти все элементы космической действительности того времени, вспоминает российских школьников- партнеров по обмену. Кто-то из них жил в маленьких, заполненных книгами, квартирах в многоэтажках, семья одной девочки — в собственном гигантском (как казалось тогда) коттедже, там же все участники обмена устроили прощальную вечеринку. Тогда жизнь открывалась и расширялась. В 1989 году в мою школу также приехали первые американские школьники по обмену. В 1993 году вместо уроков истории мы обсуждали происходящие политические события в стране.
Сейчас все движется в обратном направлении.
Y. не озвучивает этого, но в нашем разговоре повисает вопрос «как может происходить то, что происходит сейчас?». С некоторыми участниками того школьного обмена почти 30 лет назад Y. до недавнего времени изредка была на связи в Фейсбуке, в конце февраля одна из бывших российских школьниц запостила антивоенное высказывание. Потом все перестали писать.
У входа в отель поздно вечером я прошу сигарету у человека в инвалидной коляске. Узнав, что я из России, он начинает говорить со мной на польском. Вообще-то он из Катара, занимается развитием паралимпийского спорта, приехал сюда на несколько недель в Международный паралимпийский комитет. Он выучил польский, потому что ему нравится этот язык. 20 лет назад он попал в автомобильную аварию и с тех пор не может ходить. Мы много говорим о войне, он долго стучит по моему колену, говоря, что я должна быть сильной, я могу быть сильной, я могу ходить, и я могу сделать будущее, другое будущее.
Вернувшись в номер, я читаю сообщения друзей в Телеграме.
Подруга Л перестала общаться с родителями из-за их поддержки войны, она даже не отвозит им внука на выходные. Я пишу, что сочувствую ей. “Людям в Мариуполе сейчас сложнее”, отвечает она.
Знакомые городские активисты из Петербурга рассказывают, что не видят дальше смысла в градозащите. Друг В., эколог из промышленного сибирского города, жители которого дышат выбросами четырех металлургических заводов, пишет, что также не видит смысла бороться за чистый воздух. Мама В. не верит его сообщениям о том, что происходит в Украине. Она выбирает версию событий, которую рассказывают по телевизору.
В середине апреля в Берлине Е. спрашивает нас всех, сидящих за столом, ради чего мы живем сейчас, какую причину мы можем назвать.
I, I wish you could swim
Like the dolphins, like dolphins can swim
Though nothing, nothing will keep us together
We can beat them, for ever and ever (4)
4.
«Я за себя-то не очень волнуюсь, я не такие экономические кризисы видела, но вот дочка, как сдержать ее, чтобы на митинги не ходила, в этих акциях не участвовала? Не запирать же дома, она рвется, она против, а какое будущее? Я могу молчать – она нет», говорила мне подруга К. в Петербурге незадолго перед отъездом. Дочку другой моей подруги к тому времени задержали уже два раза, всегда у Гостиного Двора, на следующий день ей предстоял первый суд в Василеостровском районном суде. Районная группа помощи собирала воду и продукты для задержанных, правозащитные группы помогали с адвокатами, к суду и к изоляторам временного содержания, куда отправляли отбывать наказание осужденных – постоянно приходили активисты, чтобы узнать, спросить, помочь.
Для N Петербург образца 20 лет назад был городом открытий мира. И я тогда играла в нем роль чуть более старшей подруги – берущей ее за руку и ведущей куда-то в новое, на балконы, в подвальные бары, на крыши домов, в арт-галереи.
Я помню как привела ее на крышу дома, где когда-то жил Даниил Хармс. Недавно городские власти Петербурга закрасили граффити с его изображением, чтобы заменить его световой проекцией. Много лет назад я занималась расследованием подробностей смерти поэта, пытаясь понять, скончался ли он в Новосибирске или все-таки в Ленинграде – уже позже исследователи подтвердили, что Даниил Хармс умер от голода в тюремной больнице «Крестов».
В моем дошкольном детстве я провела довольно много времени неподалеку от нее – в Ленинградской областной детской клинической больнице. Там я придумала себе особый мир, в гигантских палатах с высокими потолками, обилием белого цвета, зеленым цветущим садом во дворе, а также специальным темно-зеленым корпусом, куда разместили детей из областей Украины и Беларуси, подвергшихся заражению от чернобыльской катастрофы Частью этого мира был и мой доктор Владимир Иванович, который умел говорить с родителями детей на равных и всегда был уверен в исключительности каждого ребенка и индивидуальности каждой болезни. Выражение “особенности развития” тогда использовали редко.
5.
В последние годы я стала частой гостьей в одном небольшом баре на Васильевском острове в Петербурге. Среди круга постоянных посетителей было немало врачей, актеров, геологов и людей неясных видов деятельности. Я слушала их разговоры, записывала их истории, думая написать не то пьесу, не то рассказ – об этих живых персонажах, что-то теряющих, в чем-то не справляющихся, приходящих сюда.
Врачи говорили о трудностях работы с онкологическими пациентами, о визитах в семьи, где происходит домашнее насилие, о психологических проблемах. Кто-то из них рассказывал о том, как сложно бывает, когда пациенты возлагают на тебя ответственность Бога и хотят, чтобы ты их спас. Кто-то из гостей бара хотел уйти из профессии врача и стать кинорежиссером – и это, внезапно, не получилось. Кто-то был музыкантом, недавно потерявшим работу – и пришел сюда чтобы петь и пить и говорить об этом другим.
Та пьеса или рассказ должны были называться Sympathy for the Failure: бармены часто ставили концерт Rolling Stones, на котором Мик Джаггер пел
I stuck around St.Petersburg When I saw there was a time for a change (5)
В последние недели владелец бара, также являющийся его переменным барменом и поваром, присылает мне видео оттуда. Кажется, что ничто не изменилось. Тот же вид из окна, та же барная стойка, те же знакомые посетители. Они улыбаются и машут мне в камеру телефона. Они передают привет.
6.
События 20 лет жизни довольно непросто выстроить на графике долгосрочных трендов – именно поэтому вопросы о временных отрезках заставляют меня задуматься о том, что и почему я делаю здесь и сейчас. Именно об этом спросила меня когда-то моя американская подруга L., с которой мы открывали для себя мир арт-сквота Пушкинской-10 в Петербурге 1999 года.
L. уехала из города весной 2000-го, я провожала ее еще в старом аэропорту Пулково. Она долго выглядывала из-за дверей паспортного контроля, чтобы помахать мне рукой. Тогда у нас еще не было мобильных телефонов.
В следующий раз я увидела ее в сентябре 2014 в Нью-Йорке, на ее дне рождения в баре на крыше одного из небоскребов, терраса которого выходила на мемориал 11 сентября. В 2001 году она написала мне подробный email со своими переживаниями того дня, я читала его вслух – как свидетельство истории ее настоящего и истории мира, происходящей сейчас. Весной 2022 она написала мне вновь, спросив, где я нахожусь и что со мной происходит.
Со второго этажа дачного дома на острове близ Стамбула, в мартовский день когда шел снег, я складывала события моей жизни в слова английского языка чтобы отправить ей такой же отчет. В ответ она посылала длинные письма о простой ежедневной жизни в Миннеаполисе, о том, что ее муж участвует в забастовке учителей, о том, чем ее дети заняты дома в отсутствии школьных занятий. О тех домах, которые она проектирует. Тоже о снеге.
Все эти письма создавали для меня картину продолжающейся реальности, которая растет и надстраивается где-то там, далеко за Босфором, за пределами дома и острова, в другом временном поясе, где мой вечер завешивался ее утром.
7.
N. рассказывает, что напротив дома, где она жила раньше, располагается насосная станция – она лишь недавно выяснила ее предназначение. Город, где она живет, располагается в Рурской области, некогда центре мира по добыче угля, оставившей многолетние последствия в виде пустот в земельных породах. Пустоты легко заполняются ручьями и реками, которые из-за “проседания” пород не могут течь по своему обычному руслу. Вода буквально должна была бы двигаться назад, вверх по течению. Потому теперь люди ставят насосы. Иначе Рурская область превратилась бы в “озерный край”. Затраты на всю эту инфраструктуру называются “вечными затратами” (Ewigkeitskosten). “Мы, люди, попали в ловушку нашего времени и его одновременностей. Потому бывает так, что в худшем случае действия людей приводят к необходимости “вечных” затрат”, говорит N.
Terraforming, это называется сейчас terraforming. Люди, меняющие Землю. И землю.
Её город растет, людям нужно все больше жилья, для этого неподалеку от дома N. вырубили городской лесной массив. «И ты знаешь, птиц стало меньше, вот буквально это можно заметить – и услышать», рассказывает N, пока мы идем вдоль канала.
Неделю спустя, неподалеку от моего нового дома заселяется парк аттракционов. В какой-то из вечеров я иду вдоль разнообразных каруселей, зеркальных павильонов, отражающихся друг в друге, тиров, горок – с перебивками кафе, где продают пиво, мороженое, кукурузу, чай с пузырьками. Все сияет, звучит, сверкает, в небе можно не заметить спутники Илона Маска, где-то рядом тихо течет канал, птиц не слышно.
Есть частный сюжет в фильмах, когда герои, попав в подобный парк аттракционов, уходят в какой-то параллельный мир, с более яркими красками, волшебными существами, новыми гипер-способностями. Проходя через этот наш парк аттракционов, где восторженные дети, говорящие на немецком, турецком или русском, завороженно глядят на переворачивающихся в воздухе людей на каруселях, я думаю о том, что придуманный мир закончился, в него невозможно уйти, остается встать лицом к лицу к этому суперреальному миру – в зеркале, которое не отражается бесконечно в других измерениях.
Фантастические миры временно не доступны. Они закрыты на переучет. Полезно научиться смотреть на “здесь и сейчас” открытыми глазами, которые одновременно глядят вовне и внутрь себя.
8.
В последние недели происходит так много всего, что мне сложно зафиксировать события. Вот я сижу в кофейне в Митте, только что прошел дождь, проезжающие машины разбрызгивают воду. Я пью кофе и вижу на витрине черничный кекс, напоминающий мне об очень похожем кафе в Сент-Луисе, Миссури, городе с аркой “Врата на Запад”. Именно в том кафе каждое утро на протяжении недели в 2016 году мы завтракали с моим другом, гонконгским журналистом. Заказывали подобный кофе с подобным кексом, читали новости, наблюдали за ремонтом трамвайных путей за окнами. В ноябре прошлого года я увидела его в Лондоне, он рассказал мне, что вынужден был уехать из Гонконга несколько месяцев назад. Я не знала, что уже скоро повторю этот шаг.
Сейчас люди вокруг меня и я находимся в промежуточном состоянии. Между юридическими статусами, разными видами виз, документов и прав. Мы ждем, мы долго ждем, мы учимся ждать.
Мы едва знакомы, но уже начинаем жить друг с другом в одних квартирах или давать инструкции на случай внезапной смерти. Это совсем другой опыт, чем долгие, терпеливые, такие разные и длинные отношения в предыдущей жизни, когда кого-то можно было знать 20 лет или больше. Сейчас все происходит быстрее.
Прошлой ночью я шла вдоль стены Берлинского зоопарка. На ней я увидела много мемориальных табличек, посвященных мужчинам и женщинам, которые восстановили его после второй мировой войны. Одна из табличек была посвящена Катарине Хайнрот, руководившей зоопарком с 1945 по 1956 годы.
Перевод:
Катарина Хайнрот, этолог и первая в Германии женщина-директор зоопарка
“Все началось с мотыльков”
С 1945 по 1956 она возглавила восстановление и перестройку полностью разрушенного во вторую мировую войну берлинского зоопарка. Она познакомила людей с “чудом природы”.
Украинский эколог А., анализирующий последствия войны для окружающей среды, пишет длинный текст о тех редких растениях, которые могут исчезнуть в результате боевых действий, о горящих лесах, о разрушенных зоопарках, о погибших животных, которые не смогли спастись. В полу-деловой переписке он буднично вставляет собственные фотографии мартовского обстрела его города в Киевской области. На них пламя от пылающей нефтебазы застилает небо. Неба нет, вместо него – огонь.
“Пока подбирал фото для публикации, сам поразился – ведь это же правда все за четыре месяца всего-навсего”, пишет он.
“Я просто боюсь смотреть на снимки”, отвечает ему российский коллега по переписке.
Nennt man die besten Namen, So wird auch der meine genannt (6)
9.
Несколько недель назад подруга E. показала мне берлинское джазовое место The Hat, внезапно оказавшееся сестринским проектом аналогичного бара в Петербурге. Мы сидели за столиком на улице, наблюдая одновременность разно-скоростных движений в окружающем нас вечере. Вот гремит желто-красный S-Bahn, вот тихо заворачивает черный автомобиль, едва различимый в темноте, вот разгоняется длинноногий велосипедист, вот белой точкой пролетает самолет. Вот спускается эскалатор, по нему идут, стоят, смотрят в телефон разно одетые и разно причесанные люди. Вот пробегает серая ворона, вот смыкаются облака, вот дрожат листья городских деревьев. Вот разносятся звуки голосов людей, рассказывающих друг другу истории из Lebenszeit и Weltzeit.
E. тогда сказала, что в джазе это работает похожим образом.
Я думаю о том, что еще происходит в мире именно сейчас.
