«Я считаю, что можно говорить и об ужасных вещах, которые с нами происходят; потерях, которые нам пришлось испытать, но также и о победах и достижениях, которые придают нам уверенности в стремлении искать новые возможности. Я пишу, чтобы помочь и утешить тех, кто чувствует себя подавленным отсутствием надежды, чтобы побудить людей подняться и начать действовать; окинуть взглядом то, что мы можем сделать в будущем, а также посмотреть назад в прошлое на то, что уже было сделано.»
Ребекка Солнит, «Надежда во тьме»
(Перевод: Яна Денисова)
Этот текст я написала в середине ноября, в Шарм-эль-Шейхе, Египте на конференции ООН по климату. На протяжении многих лет я принимаю участие в работе конференции в качестве наблюдателя, рассказывая о происходящем в глобальной климатической политике международной и российской аудитории. В этом году климатический саммит оказался для меня особенным. В марте 2022 я приняла решение уехать (надеюсь, на время) из России и потому в этом году участвовала в конференции в новом для меня качестве – журналистки и наблюдательницы, живущей в Берлине, но все еще концентрирующейся и отслеживающей все то, что происходит в области климата в России и других странах Восточной Европы, Кавказа и Центральной Азии.
Но даже наблюдая за международными климатическими переговорами на уровне ООН в Египте, я не могла полностью абстрагироваться от происходящего в Украине и России. Этот текст – во многом рефлексия моего опыта пребывания на COP27, в то время, как в Украине продолжается война, а в России происходит то, что можно назвать крахом моего мира.
C 2008 я езжу на конференции ООН по климату (COP27). В этом году она проходит в Египте, политическая ситуация тут, скажем откровенно, непростая. Такого количества контроля, явной и неявной слежки, запретов выступлений и акций я, в общем-то, в истории климатических саммитов ООН не вспомню. К моим знакомым наблюдателям переговоров в кафе за соседний столик подсаживались люди и практически в открытую начинали записывать на аудио их разговор; после, будучи уличенными, извинялись и уходили. В Египте (по разным оценкам) десятки тысяч людей находятся в тюрьме по политическим мотивам – в месяцы перед COP27, однако, власти отпустили несколько десятков на свободу. Один из еще находящихся в заключении – британско-египетский активист Alaa Abd El-Fattah, который уже много месяцев назад объявил голодовку, а в день начала COP27 перешел на сухую голодовку, но впоследствии прекратил обе. Его сестра также выступала на конференции, на мероприятии, организованном Amnesty International. Власти Египта очень всему это сопротивлялись и высказывали официальную критику. На некоторых мероприятиях, где так или иначе упоминалась эта тема, египетские участники конференции, представлявшиеся, например, исследователями,вставали и говорили: «Почему вы, Запад, учите нас жизни?». Наоми Кляйн написала по этому поводу статью Greenwashing a police state: thetruth behind Egypt's COP27 masquerade.
Что-то мне все это напомнило.
Это первый пункт.
Второй. С момента начала войны я не писала о своем эмоциональном состоянии или о практических сложностях переезда. В общем-то, думала я, кому из очень широкого круга моих близких и далеких друзей это интересно, сейчас всем непросто. Близким я и так плакала в рубашки, далеким иногда писала. Увы, времени и сил на поддержание далеких контактов становится все меньше и меньше.
Последние полтора месяца я побывала в Тбилиси, Стамбуле, Алматы, Вильнюсе, Париже, и сейчас вот в Шарм-эль-Шейхе, и везде увидела несколько десятков близких друзей и коллег, которые уехали из России совсем, выехали на время или просто приехали на мероприятие. Про это все я напишу подробнее отдельную статью, но сейчас хочется сказать вот что. Я поняла, что мой социальный и во многом профессиональный круг разорвался, разомкнулся, разъехался. Все наши разговоры теплы и прекрасны, но почти все люди потеряны, кто-то еще не верит, что это надолго, кто-то уже не знает во что верить. Есть и исключения – несколько друзей, как мне кажется со стороны, вдруг решили, что вот оно, время делать что хочешь, о чем мечтал всегда — например, один мой хороший друг, Дмитрий Мариинских, едет на велосипеде по уже третьей стране.
Я так пока не могу.
Сам факт того, что я увидела и пообщалась с таким большим количеством очень близких мне людей, выбил меня эмоционально на состояние, близкое к тому, что было в апреле этого года. Параллельно с этим я вдруг поняла, что стала очень остро и очень тонко воспринимать все неправильное, все несправедливое, все злое и жестокое в мире. Как там пишут, как будто пелена упала с моих глаз? А раньше было through the glass darkly?
Хотя видеть в буквально смысле я как раз стала хуже.
И я понимаю, что вот есть я, человек, родившийся еще в СССР, на первом этаже хрущевки на окраине Ленинграда, в районе с самым известным в 90-е наркорынком. Человек с неправильным диагнозом в детстве и детской же инвалидностью, от которой, как от стигмы, в каком-то возрасте стало удобнее отказаться, сделав все новые медицинские документы – чтобы можно было поступить в университет, считавшийся «престижным». Чтобы не быть «другой». Мой дедушка был в ГУЛАГе два раза в молодости за несколько украденных с казахстанских полей картофелин во время эвакуации из Ленинграда, его любимым автором в последние годы жизни был Шаламов. Мой отец (инженер, как и многие в СССР) так и не смог реализоваться в 80-е, начал много пить в 90-е, и умер в 44 года (мне сейчас столько же). Я не видела его с двух лет моей жизни.
Я не могла и не хотела все это читать, обсуждать и слушать. Для меня та реальность была слишком горькой. Путем многих внутренних изменений и внешней удачи, и наверное еще чего-то, я создала себе другую реальность. Реальность, которую интересно было познавать с открытыми глазами, узнавать что-то новое, рассказывать об этом, думать о будущем, помогать другим, открывать мир – для себя и других.
«Климат» во многом стал для меня этой темой и этим каналом в будущее. «Климат» – как путь как раз в будущее, более экологичное, более социально справедливое, более дружественное и доброе: людей к людям, людей к животным и всем прочим обитателям этой планеты. Мы думали и обсуждали (да и делаем это сейчас) новые модели экономики, системы управления природными ресурсами (или оставления их в покое, нетронутыми), системы выстраивания совместной жизни на планете разными людьми из разных стран. Притом что сам факт существования государств, границ, властных элит уже казался чем-то устаревшим и ненужным, этаким тяжеловесно властным и бюрократическим атавизмом. Мы пытались смотреть за горизонт, создавая модели и сценарии того, что хотелось увидеть, где мечты реализовывались, а решения принимались какими-то новыми общественными структурами управления, местными сообществами. Группами договорившихся людей и граждан чего-то нового, возможно глобального.
Сейчас у меня такое ощущение, что я увидела всю ту несправедливость, беспросветность и отсутствие будущего в мире, от которых я когда-то осознанно отдалилась. Вся эта мрачная (в общем-то не новая) картина того, что происходит в самых разных регионах мира: России, Иране, Афганистане, во многих других странах – создает передо мной образ отчаяния и бессилия. Где будущее, которое я хотела бы видеть? Где будущее, над созданием которого, как я надеялась (я и многие другие люди вокруг, многие из тех, кто сейчас покинул страну и город, где я выросла) – мы работали вместе? Имеет ли смысл и значение сейчас то, что я делала все эти годы? Эти вопросы я задавала себя в апреле. Их задаю я себе сейчас.
Третье. На второй неделе на COP27 выступал новоизбранный президент Бразилии Лула. Организаторы как-то вновь не справились с переводом, потому смысл выступления я не поняла, но прочитала позднее, о чем шла речь. Я знаю, что публичная политика – это яркие заявления, фигуры, имидж, над которыми работают очень много людей. На климатических конференциях ООН, например, также очень популярен Джон Керри, являющейся неформальной климатической звездой. Я понимаю, что Лулу можно упрекнуть во многом — в том числе, в масштабах коррупции в стране за время предыдущих сроков его президентства.
Но сейчас Лула выглядел как реальный «народный» политик – как бы мы ни относились к этому слову. Политик, который не идеален, который делает ошибки, подвержен влиянию, вызывает критику и дискуссии – но который представляет многих жителей страны и желает ей позитивных изменений, опираясь на мнение избирателей.
В целом у Бразилии на COP27 работали три павильона: один официальный, один – от региона Амазонии, один – от гражданского общества, потому что у гражданского общества, конечно же, есть и может быть другая позиция, и это основа для споров, дискуссий, правильных или неправильных решений, но не судебных исков, преследований или тюремных заключений. Я говорила в эти дни с бразильскими журналистами и активистами, я мало знаю эту страну, я была в ней всего два раза и потом еще два раза пробовала учить язык (но более неотложные дела отвели меня в другие страны и регионы мира). Все, кто знает меня близко, вспомнят, как я заинтересовалась Бразилией, и насколько меня поразило общение со многими, уже немолодыми оппозиционерами (журналистами, писателями. музыкантами), также покинувшими страну во время диктатуры. Большинство из них жило в Париже, и лет через 10-15 после того, как появилась возможность (чуть смягчился, а потом и поменялся режим), вернулось в страну. Все они говорили, что для них это было самым большим счастьем в жизни. Это были сотни (тысячи?) людей. Я слишком мало знаю. Я говорила с немногими. Именно поэтому я пишу сейчас этот текст, а не журналистскую статью. В апреле, когда я давала интервью режиссеру одного немецкого документального фильма, я вспомнила об этом и расплакалась. На COP27 я вышла из павильона, где выступал Лула, взяла кофе, села под темным звездным египетским небом теплым ноябрьским вечером и не смогла объяснить себе все те сложные чувства, которые возникли во мне за последний час. Поэтому я написала это.
Есть ли у нас и у меня время ждать эти 10, 15, 30 лет? Что мы можем сделать сейчас? Где образ будущего, которое я хочу видеть?
Я понимаю, что очень многие близкие мне люди также обсуждают эти вопросы именно в это время.
Война продолжается, гибнут люди, разрушаются города, граждане моей страны казнят людей в прямом эфире на камеру. Я переживаю это в том числе как коллапс моей цивилизации и моего мира, как написал об этом раньше мой бывший коллега Михаил Коростиков.
Но я хочу видеть будущее.
p.s. Вспомнила вот еще что. Несколько недель назад подруга пригласила меня на вручение taz Panter Preis, это проекты в области климата (в Германии, но не только), часто очень локальные и маленькие, но приносящие важные изменения в обществе. Главный приз получил активист из Нигерии, уже много лет живущий в Берлине. Он протестовал и протестует против загрязнения окружающей среды в его родной стране международными нефтедобывающими компаниями, прежде всего Shell. 27 лет назад многих его сторонников просто убили.
Подобный опыт мало сравним с чем-то еще, потому, я думаю, жюри во многом этот проект и выбрало. Но про другие тоже хочется рассказать: это, например, многолетний протест местных деревенских жителей (включая в буквальном смысле протестную вахту) против угольных разрезов в долине Рейна. На фотографиях сверху эти разрезы выглядят как тот самый невероятный terraforming, изменяющий буквально ткань земли, и показывающий нам, что антропоцен — это уже здесь и сейчас (и да, некоторые группы людей и компании уже меняют облик и системы планеты сильнее всех прочих факторов).
Но были и другие проекты — супермаркет фермерских товаров, продающий продукты напрямую от производителей по невысоким ценам в небогатом районе Берлина, или гражданская инициатива, скупающая участки сельскохозяйственной земли и арендующая их только фермерам, которые практикуют экологически устойчивое, регенеративное сельское хозяйство, позволяющее сохранить здоровье почв.
Подробности и о премии о и проектах можно почитать здесь.
Побывав на церемонии вручения премии, я так же весь вечер ходила с мыслью, что какие-то подобные инициативы реализовывались в последние годы и в России, и мне как раз очень хотелось поддерживать этих активистов, помогать им, рассказывать о них, знакомить их с международными партнерами. Помогать расти чему-то такому маленькому и важному, иногда просто говоря «давай, все получится».
А другие проекты, прежде всего протестные, не всегда получались в России, и часто испытывали (и испытывают) невероятное давление, прямое физическое, юридическое, финансовое. И настолько это грустно и горько, что люди не могут реализовывать свои идеи, не могут бороться за то, что считают нужным и важным, не могут просто даже выйти на протест, не боясь.
В перспективе, и особенно в отменившейся перспективе, это выглядит совсем по другому.
